Левон ОГАНЕЗОВ: «За убийство Кирова папе 10 лет дали, два с половиной из которых он отсидел»

Если твоя профессия — аккомпаниатор, стать знаменитостью, которую узнают на улице или в магазине, да даже на экране телевизора видят — и тут же фамилию называют, ой как непросто. Концертмейстер — вечный второй после первого номера: певца или певицы, после исполнителя, который, хочет он того или нет, одеяло зрительского внимания на себя перетягивает и всегда на переднем плане находится, тог­да как за роялем сидящий, — где-то там, чуть подальше, в тени.

Разумеется, без него не обойтись, и после выступления его, как правило, называют и вызывают — на поклоны или за букетом, однако мало кто из зрителей задумывается, что не будь за роялем конкретно этого человека, выступление их любимого артиста не было бы столь ярким и интересным. Ну не этот стучал бы по клавишам, так другой — какая разница?

---

---

Моему собеседнику — пожалуй, един­­ственному из всех аккомпаниаторов на всей огромной территории бывшего Советского Союза — удалось для представителя его профессии немыслимое: благодаря таланту, обаянию и фантастической работоспособности он сумел стать не просто звездным концертмейстером, а концертмейстером-звездой. Левону Оганезову посчастливилось работать с великими и большими — Клавдией Шульженко, Леонидом Утесовым, Капиталиной Лазаренко, Марком Бернесом, Иосифом Кобзоном, Майей Кристалинской, Олегом Анофриевым, Андреем Мироновым, Людмилой Гурченко, Валентиной Толкуновой, Владимиром Винокуром, Максимом Галкиным...

Список далеко не полный, потому что играл Левон Саркисович и с артистами цирка, и с исполнителями цыганских романсов, и с оперными певцами, а на вопрос: «Как же вам все это удается?» — неизменно отвечает: «Музыкант обязан уметь все. Если приносят ноты, играю по нотам, если нот у человека нет — выслушиваю его и справляюсь без них. Когда кажется, что не хватает мелодии, сажусь и дописываю кусок, а не подходит аранжировка — делаю свой вариант, свою обработку. Знает артист, какую песню он должен исполнить, — хорошо, а если ищет и определиться не может — ничего страшного, подскажу...».

Профессионал — не комплимент и не диагноз, считает Оганезов, а банальная констатация факта. «В моем возрасте быть просто способным стыдно — пора уже быть профессионалом», — улыбается 78-летний музыкант (родился 25 декабря 1940 года), который, кстати, до сих пор шлифует свое мастерство, каждое утро садясь за любимый рояль. «Он, конечно, требовательный, — отзываются о Левоне Саркисовиче коллеги, — однако более всего — к самому себе...».

В юности у Оганезова была возможность другой дорогой в искусство пойти — стать классическим пианистом, исполнять академическую музыку. Если бы не армия, поехал бы на престижный конкурс в Брюссель и, вполне возможно, победил бы и не ушел на эстраду, однако судьба распорядилась иначе, и в итоге гастрольные поездки, творческие вечера, капустники да концерты затянули, как трясина. Предложения и приглашения сыпались отовсюду, выбирать приходилось даже не между престижным и не очень, а между самыми что ни на есть выгодными, за­видными, открывающими блес­тящие перспективы...

«Почему вам так повезло, знаете?» — задал я маэстро вопрос. «Всем говорю и тебе скажу, — признался Левон Саркисович, — наверное, потому, что я никогда не отказывался от работы, какой бы она ни была. В 60-61-м годах каждое утро на радио... зарядку играл — в прямом эфире, но вечно это продолжаться не могло, кто-то свыше, видимо, решил, что так упражняться мне уже хватит...».

Чувство юмора — особое, колоритное, кавказское, словно горный воздух, свежее, открыло Ога­не­зо­ву дорогу на телевидение, и 10 лет он был музыкальным ведущим уникальной, созданной легендарными Григорием Гориным и Юрием Никулиным программы «Белый попугай», которую и сейчас интересно смотреть и слушать. Это не единственный телевизионный проект в жизни Левона Саркисовича, однако единственный среди юмористических на постсоветском пространстве, в котором не было ни конъюнктурщины, ни заполитизированности, ни пошлости — просто смех как он есть, чистый и искренний, оттого что смешно и талантливо. «Каждым выпуском «Попугая» горжусь, — признается Оганезов, — а вот для нынешнего юмора, пожалуй, я устарел, хотя ничуть от этого не страдаю...».

Левон Саркисович знает, что первые два слова, которые приходят на ум при упоминании его фамилии, — «рояль» и «анекдот», однако ни юмористом, ни пародис­том себя не считает и за эстрадные программы, в которых не мог проявить себя как музыкант, категорически не брался. По мнению Оганезова, если владеешь самым прекрасным из всех языков — музыкой, просто грех этого не показывать, а чем меньше у человека грехов, тем легче ему и лучше...

«Из лагеря папа деньги в семью посылал, и когда вернулся, с собой тоже привез»

— Начнем, дорогой Левон Саркисович, сначала, то есть с истоков. Вы же армянин?

— Ну, вообще-то, считается, что да (улыбается).

— А армянским владеете?

— Понимаю. Объясниться могу, но литературно говорить, боюсь, не получится.

— Зато грузинский, я слышал, знаете...

— По-грузински точно так же — разговор поддержать могу, все понимаю, но практики нет. Старшие дети в нашей семье больше знали — два брата и сестра и армянский, и грузинский, а мы с сестрой, которая на два года старше меня, как последыши — малышня, и когда от нас что-то скрыть хотели, говорили между собой по-армянски.

— Это правда, что ваш папа за убийство Кирова сидел?

— Да, в 36-м... Это в ту пору одно из так называемых искривлений было: по-моему, 100 тысяч человек за убийство Кирова посадили...

— Какого масштаба заговор был!

— Не то слово! Сейчас, наверное, это вот ведомство, как НКВД народу известное, должно было отчитаться, что посажено столько-то, расстреляно столько-то... Тогда, кстати, условия были еще нормальные. Папа, как он потом вспоминал, первое, о чем попросил, когда его забирали: «Можно инструменты с собой взять?». И весь набор инструментов для сапожного дела прихватил — он очень хороший мастер был, мастерскую свою имел...

— Сапожником работал?

---

---

— Ну, сапожником — это узко: умел все! С нуля что-то пошить мог: кусок кожи брал — и создавал обувь. Все производство от «А» до «Я» знал, поэтому во время отсидки спокойно делом своим занимался: ничего не копал, не рубил, из лагеря деньги в семью посылал, и когда вернулся, с собой тоже привез, потому что всех начальников и их жен обшивал.

— Сколько ему дали?

— 10 лет, два с половиной из которых он отсидел, однако это как раз те годы, которые детям нужны были, — они учились, мама одна все тянула... Она умница была — гимназию в свое время окончила, потом, в 30-м году, курсы бухгалтеров...

— Когда папу посадили, вы где жили?

— Ну, меня-то еще не было, я в 40-м родился, а мама с детьми в Москве, на Каляевской улице, но когда мама была мною беременна, их выселили, и не только их — всех: улицу освобождали, метро строили, которое сейчас «Новослободская» называется. Родителям дали в Перово (есть такой район Москвы) участок и подъемные: не знаю, сейчас дают или нет... На эти деньги папа куда-то в Подмосковье съездил, сруб из хороших бревен купил... Участок примерно с гектар был, и вот на этом гектаре мой отец здоровенный двухэтажный дом поставил, но товарищи ему шепнули...

— ...что скромнее быть надо...

— Ну да, отнимут — под детский дом (улыбается), и папа второй этаж какому-то инвалиду продал, рядом с нашей квартиру — еврейской семье, а сын этих людей с войны Героем Советского Союза вернулся: нешуточно, да? У меня и брат был герой, морской десантник, но офицером он не был, а тот — капитан, танкист, со звездой, как положено...

«Рубинштейн недоумевал: «Это я для того консерваторию вам построил, чтобы жидовской мордой меня называли?»

— Я понял: вы из зажиточной семьи. Детей в ней шестеро было, а кто-то еще музыкой увлекался? Или, может, родители?

— Вот знаешь, Дима, никто — не то время было. Представь себе, мама и папа мои в 1918 году поженились, когда шашки наголо — и вперед!..

— Какая музыка?

— Мама говорила: «Сколько раз у нас все отнимали — даже посчитать трудно». Только-только что-то появилось — сразу отбирают, ломают, посуду бьют... Дед по маминой линии купцом был. Революции еще не было, но Временное правительство уже было, они Грузинскую республику объявили и первое, что сделали, — дедушку убили за то, что большевикам помогал. Потом, полгода спустя, большевики с Орджоникидзе пришли — и бабушку с пятью дочерьми из дому выселили за то, что папа у нее купцом был. Она плакала: «Да его же убили, он вашим помогал!». — «Ничего не знаем!». Четырех дочек бабушка замуж выдала, а одна в комсомол пошла и замуж так и не вышла — Бог наказал...

Мама со своими сестрами крупным почерком переписывалась — раз в неделю на шести страницах по-грузински подробно все излагала (они всегда друг другу письма писали). Все тетки и мои двоюродные братья-сестры жили в Тбилиси — это для меня родной город, потому что мы туда часто ездили, а папа сперва со своими братьями в Куйбышев (ныне Самару) ненадолго уехал — фабрику там открыл. Ну, наивные люди были...

— ...в Стране Советов фабрики открывали...

— Так НЭП — разрешили же! Папа мне об этом рассказывал, он человек с юмором был — характер, наверное, я от него унаследовал... Он тот еще выдумщик был: если деталей для финала какого-нибудь рассказа ему не хватало, нужную моментально придумывал. Мама возмущалась: «Не ври!», а он: «Маруся, ну надо же рассказ закончить...», но это вот правда, не выдумка. Он вспоминал: «С нами золотыми монетами расплачивались, и мы их на бумажные деньги меняли» — понимаешь?

— Конечно...

— Ну вот... (Хохочет).

Все мои родные — и с папиной, и с маминой стороны — с изумительным музыкальным слухом. Помню, я в третьем или четвертом классе что-то играю, мама на кухне, и чуть что не так — она: «Лева-джан, не ту ноту взял!». Я: «Мама, откуда ты знаешь?». — «Я слышу!».

— А почему вы играть начали, помните?

---

---

— Да, потому что заниматься музыкой моя сестра Жанна начала — она архитектором потом стала и умерла, бедняга, очень рано. Как полагается, нашли ей учительницу — недалеко от нас жила, звали ее Нелли-ханум, а фамилия — Велиева. Если где-нибудь в Википедии посмотришь, увидишь: Велиевы были нефтепромышленниками. Нелли, как говорил Брунов, «осколок империи» — она вспоминала, что когда-то просыпалась от того, что к ней в комнату свежий букет роз вносили, ну а потом большевики пришли — и «кто был ничем, тот станет всем»...

— ...и наоборот...

— Совершенно верно, и вот, значит, дочь Велиевых музыку преподавала, хотя музыкантом сама не была. Мама моя тоже не была, но на мандолине играла а ее сестра — на гитаре. Мама, кстати, прилично играла и ноты довольно хорошо понимала — в смысле, верхнюю строчку прочесть могла, а Нелли-ханум была подругой журналистки-армянки (фамилию забыл), — они в гим­назии вместе учились. «У нас, — вспоминала она, — не спрашивали, есть слух, нет слуха: вот рояль, вот партитура — садись и играй», и они играли точно так, как в нотах написано: пиано — значит, пиано, стаккато — значит, стаккато. В гимназии текст учили читать — с книгой работать, по-французски выпускницы абсолютно без акцента говорили, по-немецки тоже. Мама какие-то романсы французские знала, классику читала, многие стихи на память... Она вместе с певицей Тамарой Церетели училась — помнишь, Тамара Семеновна такая была?

— Да-да...

— Они друг к другу в гости иногда приезжали, по-грузински пели — на два голоса... Изумительное было время, и знаешь, Димочка, я еще тех педагогов застал... Меня в школу на Арбате отдали — ЦМШ называется, Центральная музыкальная школа: такая же и в Киеве есть, и во Львове — много где. Кстати, одни и те же люди все это организовывали — с еврейскими фамилиями (смеется): для кого только? Николай Григорьевич Рубинштейн недоумевал: «Это я для того консерваторию вам построил, чтобы жидовской мордой меня называли?».

«В пятом классе, когда я сыграл его «Токкату», Хачатурян к маме моей подошел и сказал: «Берегите его!»

— Вы, кстати, Московскую консерваторию окончили, целый ряд фортепианных конкурсов выиграли...

— Ну, нет, не ряд, давай не будем преувеличивать: врать я люблю, но не настолько (улыбается).

— А я, как ваш папа, видите...

— В детстве, в пятом классе, я «Токкату» Хачатуряна играл, а в зале Арам Ильич сидел, потому что его сын моим одноклассником был.

— Талантливого армянского мальчика Хачатурян заметил?

— К маме моей подошел и сказал: «Берегите его!» — и мама начала беречь как могла (смеется), а в 60-м, когда я на первом курсе консерватории учился, был конкурс на лучшее исполнение второго концерта Прокофьева: я второе место там получил. Потом на фортепианный конкурс имени королевы Елизаветы в Брюсселе готовился, отборочный тур в мае прошел, а уже в конце мая меня в армию забрали, так что мог бы лауреатом стать, но звезды сошлись иначе.

— Зато самым знаменитым советским концертмейстером стали, и я не могу отказать себе в удовольствии зачитать список выдающихся исполнителей, которым вы аккомпанировали...

— Ты, может, кого-то пропус­тишь — не переживай, я дополню.

— Итак, начнем: Шульженко...

— Подожди, Дима, ты молодой человек и, наверное, такой фамилии даже не знаешь, но была певица, очень популярная и в Москве, и за ее пределами, потому что по радио ее крутили, — Дебора Яков­лев­на Пантофель-Нечецкая!

— О Боже!

— Мне ей аккомпанировать довелось, а до этого — Михаилу Давыдовичу Александровичу.

— Да, вот о нем слышал...

— Еще такая эстрадная певица была, да и актриса прекрасная, которая, хоть и не­мо­лода была, всегда бешеный успех имела, — Ружена Сикора: с ней я тоже работал. Потом у меня был период, когда с комиками выступал, цирковыми, музыку для цирка писал... В 65-м году 20-летие Победы отмечали — можешь себе представить? Очень много было концертов артистов, побывавших на фронте, которые сами ордена имели, — в том числе и Клавдии Ивановны Шульженко, которая как раз со своими концертмейстерами поругалась...

— У нее Ашкенази, по-моему, был...

---

---

— Был, но приходящий, а постоянный — Борис Яковлевич Мандрус. Он ей вступление «Синего платочка» играл ме-е-едленно, закатывая глаза, а в зале молодежь, и Клавдия Ивановна ему: «Боря, ну быстрее, погромче!» — словом, были у них разногласия. Потом она, Клава, чисто по женской своей психологии решила: пусть они вдвоем играют...

— ...и Ашкенази, и Мандрус?

— Да, но «в одну телегу впрячь не можно...

— ...коня и трепетную лань»...

— Так вот, Мандрус был трепетной ланью, а Давид Владимирович как начал аккордами лупить! В общем, где-то они все втроем не сошлись, Шульженко не поняла, где вступать следует, поскандалили — и меня, значит, директор Москонцерта вызвал: «Левон, народную артистку выручать надо!». А ей только народную СССР дали — такого же никогда не было, чтобы на эстраде высшего звания удостоили...

— Шульженко первая...

— ...Утесов и тот позже получил...

— ...да-да, после Клавдии Ивановны...

— А почему? Потому что Брежнев пришел и стал вручать звания всем, кто с войной был связан. Хрущев — сейчас об этом нигде не прочтешь — военным пенсии обрезал, немножко их роль принизил, особо о Победе не говорил, другими делами занимался, а Брежнев, поскольку он сам полковник и воевал, хотя тоже ведь неизвестно, где именно...

— Начальником политотдела был — 18-й армии...

— Как говорят армяне, азохенвей, как он там воевал, но оружие, кстати, любил: охотничьи ружья...

— ...винтовки...

— ...ездить за рулем обожал...

— ...на скорости...

— ...да, и даже анекдот об этом был. Охранник-то все равно рядом сидел, и вот постовые стоят, а мимо автомобиль — вж-ж-ж! «Кто это проехал?». — «Не знаю, но, видно, важная шишка, потому что за рулем у него сам Брежнев!» (смеется).

«Утесов на репетицию приходил, прерывал ее, брал стул, садился и истории рассказывать начинал, но обязательно репризные — чтобы люди смеялись»

— И вот при нем Клавдию Ивановну поднимали...

— Да, и 20-летие Победы на таком уровне провели! — палатки ставили, военные песни пели... Утесов, помню, гениальную фразу произнес (копирует): «Даже жалко, что война кончилась, — столько хороших песен было!». (Смеется). Я, кстати, у Леонида Осиповича год в оркестре работал — он уже им не особенно-то и руководил...

— ...и не дирижировал даже, наверное...

— Нет, он пел, но выверенный репертуар, ничего нового...

— А зачем?

— Был у него дирижер Володя Старостин, аранжировщики были... Утесов на репетицию приходил, прерывал ее, брал стул, садился и истории рассказывать начинал, но обязательно репризные — чтобы люди смеялись, а один молодой парень, тромбонист, поинтересовался: «Леонид Осипович, а репетировать-то будем?». Тот у дирижера спросил (голосом Утесова): «Хто этот молодой человэк?», а дирижер: «Не знаю, он у нас не работает!». (Хохочет).

— Многие специалисты и знатоки уверяют, что если всех эстрадных певиц советского периода сравнить, Шульженко — номер один, выше Пугачевой...

— Понимаешь, каждое время выдвигает своих героев, и сейчас Клавдия Ивановна, как говорит молодежь, не проканала бы, а вспомни, кто тогда был? Лидия Андреевна Русланова отсидела, и сил заниматься творчеством у нее не было, хотя голос звучал — мне удалось ей аккомпанировать. Было же такое течение — театр массовых представлений, его очень умный с нерусской фамилией человек придумал...

— Армянин?

---

---

— (Улыбается). Почти, и вот по всему Советскому Союзу: «Праздник искусства в вашем городе». Ни к селу ни к городу это было, но ездили...

— ...целые бри­гады артистов...

— ...причем лучших! Какой стимул? По три ставки платили...

— ...за стадионы...

— ...да, и все народные артисты, у которых ставки были высокие, соглашались. Лисициан выходил и пел: «...пред Родиной вечно в долгу...», а Борис Федорович Андреев подначивал: «Конечно! 120 рублей за концерт — и опять в долгу...» (смеется), но и Андреев ездил, и Пырьев, который раньше дома сидел и никуда не выходил, и Переверзев, который «Первая перчатка»: стихи читали, пели, что-то рассказывали, какие-то сцены, с солдатами и стрельбой, показывали, — вот это зрелище было! На стадионах пиво продавали, булки с сосисками — народ был счастлив, и это несколько лет продолжалось, так вот, на одном из таких стадионов должна была Русланова выступать. Мы долго автобусом ехали, и папа с сыном по фамилии Пичуевы, баянисты Лидии Андреевны, немножко выпили, им показалось мало, они добавили, и в результате...

— ...порвали баяны...

— ...в номере заснули, и разбудить их было невозможно. Руслановой на сцену выходить, а из музыкантов рядом никого нет, кроме моего трио, в котором Юра Маликов играл...

— ...тот самый?..

— ...да, на контрабасе, я и барабанщик. Лидия Андреевна спросила: «Сыграете?». Я: «Валенки» и «На Муромской дорожке»? Да пожалуйста!» — и в ее тональности, в ее темпе (уши-то есть) мы сыграли.

Вечером она говорит: «Ребятки, надо наше сотрудничество обмыть! Сбегайте-ка и купите мне две бутылки коньяка и две бутылки водки». Ну, мы побежали и на свои деньги купили. Она какие-то фрукты заказала, закуску, все эти великие артисты пришли, но мы были счастливы, потому что нас послушать, о чем они говорят, оставили. Чтобы только взглянуть на них, уже платить надо, а тут мы в их компании, нас на ты называют, нам анекдоты рассказывают... Вот после этого я и понял: чтобы получить удовольствие, заплатить надо (сме­ется).

«Карандашом на клочке бумаги можно было написать: «Вадим Козин» — и народ бежал! У него магия в голосе была...»

— Русланова яркая была?

— Потрясающая! Циничная, потому что...

— ...лагеря прошла...

---

---

— ...да, но умна — страшно, и много чего помнила. Потом уже, когда мы с Винокуром в 80-м году в первый раз в Магадан приехали и к Козину в гости сходили, я понял, кто был тогда великим артистом. Карандашом на клочке бумаги можно было написать: «Вадим Козин» — и народ бежал! У него в голосе магия была, и песни, которые потом все вокруг пели, он первый исполнял. Еще Петр Лещенко у вас, в Укра­и­не, был — и все, больше никого, а что касается женщин... Они все ушли, поскольку потребность в романсах отпала — новая музыка появилась, хотя Аркадий Ильич Островский рассказывал: «49-й год, приглашает меня к себе Изабелла Даниловна Юрьева и говорит: «Аркаша, у нас к тебе просьба». — «Какая?». Она французское танго заводит, он: «И что?». — «Иосиф (Аркадьев, муж и администратор певицы. — Л. О.) русские слова написал: «Мне сегодня так больно...». — «И что?». — «А то, что нельзя, чтобы по радио произведение французского автора звучало, — подпишись, что это твоя музыка». — «Как? Давай просто напишем, что обработка...». Ну, додавили они его, он согласился: музыка Островского, но в 56-м году, когда разговоры об авторских правах начались, совесть его заела и он все-таки написал: «Обработка Аркадия Островского», а автор, на самом деле, Джованни Раймондо.

«Каким был Бернес? Понимаешь, первый принцип тогдашнего народного артиста — это жадность. Как Набатов Илья говорил: «Когда ко мне женщина приходит, я стакан чая заказываю, и только для себя»

— Знаете, песни в исполнении Марка Бернеса я до сих пор без душевного трепета и мурашек по коже не могу слушать — кажется, столько времени прошло, и все равно это эмоции вызывает. Вы Бернесу аккомпанировали...

— ...было такое...

— Что он за человек был?

— О, умнейший! Талантливый актер, в струю в свое время попал...

— ...а это важно, правда?

— Да, поскольку есть люди, не менее талантливые, но их никто не знает, и потому никуда не пускают, а Марк Наумыч, если помнишь, — это «Два бойца»...

— ...«Темная ночь», «Шаланды»...

— ...и потом, он ближайшим другом Богословского был и сразу звездой первой величины стал. Долго в кино не снимался, но у него было влияние, нужные знакомства...

— ...а Богословский серьезным был?

— Удачливым.

— Что тоже немаловажно...

— Ну, кроме того, что у него 20 классных песен, он еще, как сейчас принято говорить, тусовщиком был: со всеми знаком, везде вхож, абсолютно русский человек. «Слушайте, — говорил, — я эту еврейскую мелодию не сам написал». Я удивился: «Как?». — «А вот так! — и начал рассказывать. Для фильма «Два бойца» надо было песню сочинить, и это не в Москве, а в Перми или Пензе было, где утесовский оркестр гастролировал. Богословский спросил: «Кто из вас одессит?», а там их человек 10 или 12. Поэт, автор текста...

— ...Агатов...

— ...попросил: «Чего-нибудь мне по вашей фене наговорите». Те ритмично наговаривать начали, а у Богословского же слух, как у дельфина! Он признавался потом: «Они меня заставили это сочинить, это вообще не мой стиль!».

— Вы «Шаланды» имеете в виду?

— Да, которые «полные кефали». Написал он, в общем, мелодию, там хорошие были слова, правильные, и больше всего Никита боялся, что Бернес немножко по-одесски споет, предупреждал: «Только без пошлости!». Ты помнишь выражение лица Марка, когда в фильме он пел?

— Конечно!

— Абсолютно без эмоций! Он сопротивлялся: «Послушай, да ни один одессит так петь не будет — как перед расстрелом!», но его заставили — такой был тогда стиль. Бернес жутко популярным стал, а ты, Димочка, спрашивал...

— ...каким человеком он был? Людмила Марковна Гурченко, с которой мы дружили, мне о нем очень много рассказывала — она была в него по-человечески влюблена, они общались...

— Понимаешь, первый принцип тогдашнего народного артиста — это жадность. Любого, кроме Фаины Георгиевны Раневской...

— Бернес жадным был?

— (Кивает). Однажды с концерта из Кремлевского дворца едем, Марк сам за рулем, на «Волге», у него пропуск был... Вернее, дворца еще не было, был Кремлевский театр... Бернес там три бутылки боржоми купил — в буфете, едем-едем, и вдруг он вспоминает: «Минуточку, я боржоми забыл». Разворачивается — и едет эти бутылки забирать, до-о-олго!

— Они что, там дешевле стоили?

— Наверное — конфеты, например, можно было в два раза дешевле купить, чем в городе. Забрал он эти бутылки — я этого понять не могу! Это уже, как Набатов Илья говорил (копирует): «Когда ко мне женщины приходят, я стакан чая заказываю, и только для себя» (смеется). Вот такая, Дима, была жизнь...
«Миронова я очень любил, и мне его до сих пор не хватает — такое чувство, будто руку отрезали»

— Голодное детство, видимо, сказывалось — хорошо вам, из богатой семьи, которая гектар в Москве имела, рассуждать!

— Ты знаешь, богатой семья стала, когда мне лет 10-12 было, а лет в 15, когда потребовалось девочку в кафе пригласить, денег у меня не было, и дома их не было тоже.

— Пришлось девочку не приглашать?

— Нет, почему? Я халтурами зарабатывал — на еврейских свадьбах. В Перово был коллектив (они уже все умерли, правда), который на еврейских праздниках играл, и лет в 15 все популярные песни на идише знал...

— Ну, слух же у вас хо­роший...

---

---

— ...а поскольку немецкий учил, мне их даже переводить не надо было (напевает мелодию одной из песен). Я даже две песни пел, не только играл.

— На свадьбах щедро платили?

— Как полагается — евреи же рабочими завода «Серп и молот» не были, понимаешь? Свадьбы, Пурим, другие праздники — все справляли, и я все это знал, а соседка Циля Моисеевна меня напрокат у мамы еще лет в 12 брала, чтобы я в ее доме еврейские песни играл.

— Итак, Бернес жадный был, но харизма в нем была?

— У него режиссерский глаз был — голоса же как такового Марк не имел...

— ...да вообще...

— ...и первый начал петь в той манере, которую сейчас актерским пением называют. Вот Андрюша Миронов...

— ...с которым вы тоже работали...

— И работал, и очень его любил — мне его до сих пор не хватает: такое чувство, будто руку отрезали... Андрюша, хочу я тебе сказать, Бернесу не подражал, но поневоле делал то, что Марк начал, правда, с более экзальтированными движениями...

— Это и было актерское пение...

— ...да, цель которого — донести текст. Он тоже песни придирчиво выбирал...

— ...«Падает снег на пляж, и кружатся листья»... Хорошим парнем Андрей Миронов был?

— Умница, во-первых! Безумно маму любил...

— ...папу...

— Ну, папу просто обожал и ему подражал, потому что папа его научил всему, чего сам сделать не мог. Знаешь, у Александра Семеныча Менакера очень странная судьба: он свой талант...

— ...под ноги Марии Владимировне бросил...

— Просто отдал и потому всегда вторым был, хотя мог быть первым. Как куплетист бешеным успехом пользовался — мне Милиндер, дедушка Ваньки Урганта, рассказывал. Он вспоминал: «Когда Менакер на сцену выходил и никого рядом не было, это все, огонь, а в присутствии Мироновой он...

— ...сникал...

— ...делал только то, что режиссер поставил». Ой, про народных артистов хотел тебе досказать: Шуров и Рыкунин — помнишь таких?

— Да, куплетисты...

— Идут, значит, дни Москвы в Свердловске, и неделю Шуров кефир пьет — каждый день по бутылке (обедают они где-то на шару, а помимо обеда, у него кефирчик). И вот неделя прошла, вечером мы улетаем, а утром Шуров горничной эти семь бутылок показывает, каждая из которых 15 копеек стоила, и говорит: «Голубушка, сдайте эти бутылки — и половину денег себе оставьте». (Хохочет). Нормально? Ну, я их не осуждаю — такая у них жизнь была...

— Это же они в конце всегда пели: «Привет вам от Рыкунина и не забудьте Шурова!»...

— Шуров в молодости нижним акробатом был...

— Ну, он не совсем и Шуров — там другая фамилия, Лившиц...

— Как Рыкунин его называл, «любимчик Гитлера».

— Опять же за сложную армянскую фамилию...

— (Хохочет). Ну, неважно...

«С чего Кобзон день начинал? С длинной бумажки, куда мельчайшим почерком записывал, кому нужно позвонить, с кем поговорить и о чем»

— Вы много лет с Иосифом Кобзоном работали: так долго, что это, пожалуй, и не работа уже — судьба...

— Бывали случаи, когда, например, Алику Евсюкову операцию на сердце делали — и я по первому зову все бросал и приходил, потому что Йося у нас папа, а папе не отказывают. Его же папой все называли...

— Уникальный он человек был?

— Скольких людей на свои деньги похоронил! Когда Мария Васильевна, Брунова жена, умерла — она в молодости...

— ...красивая очень была...

— ...да и в старости красавицей оставалась! 90 лет ей было, Борис Сергеич 16 лет как умер, так все эти годы каждую неделю, а может, два раза в неделю Иосиф шофера с продуктами, фруктами и деньгами к Марье Васильевне посылал, и она не одна такая у него была, у него куча народу на попечении находилась. И похоронил за свой счет, и банкет устроил... Кто-то сказал: «Иосиф, я хочу, чтобы и меня ты похоронил!». Он: «А меня кто похоронит?!».

— Чем он вас поражал, когда вы вместе работали, что в нем особенного?

— Во-первых, несмотря на богемный характер (и анекдот рассказать может, а раньше и выпить мог, и закурить), Кобзон всегда жил по расписанию. С чего он начинал день, еще не побрившись и кофе не выпив?

— Со списка...

---

---

— С вот такой длинной бумажки, куда мельчайшим почерком записывал, кому нужно позвонить, с кем поговорить и о чем. Удивительный был! Всегда аккуратнейшим образом одет — это просто в крови: 10 концертных рубашек с собой, все наглажены, и в антракте в бабочке и пиджаке оставался, но брюки снимал: не дай Бог, хоть одна малейшая складка будет! В концертных брюках не садился — организованнейший человек!

— Сколько песен он помнил, вы никог­да не считали?

— У него память, знаешь, какая была? У него файлы! При мне происходило — Нани Брегвадзе (копирует): «Иосиф, умоляю, романс «Вы мной играете...» — как там третий куплет начинается?». Он: «Третий? Сейчас» — проговорил про себя первые два и тогда третий вспомнил.

— Каково же, представляю, вам, когда какого-то гостя в зале он видел и хотел ему посвящение спеть, аккомпанировать приходилось и вступать безошибочно!

— Ну, это уже моя практика. Не знаю, какие у меня файлы, но если песня начинается, которую хотя бы раз играл, вспомню ее и сыграю правильно.

— От Кобзона музыканты, как правило, не уходили — почему?

— Во-первых, он всегда очень плотно работал, а что для музыканта главное? Зарплата. Кто-то уходил, потому что женился, переезжал, но в основном по 20-30 лет люди с ним рядом держались. Иосиф абсолютный старшина был: воротнички проверял, начищены ли ботинки... Ну, музыканты же не всегда за собой следят, а он следил: «Так, ты ешь? Пиджак сними, передник надень...». У Йосеньки содержание, конечно, богатое, но и форма какая! Впечатление же с формы начинается...

— У него абсолютное чувство юмора было, — кого-то при вас он разыгрывал?

— Ну, много случаев было — вот например, в Колонном зале Дома союзов выступаем, он две-три песни поет, а за кулисами Никулин: «О, здорово! Вы потом куда?». — «В Театр эстрады». — «И я». Ну мы Юру послушать остались, а что он на сцене делал?

— Анекдоты рассказывал...

— Да, и в тот раз два очень смешных анекдота было — мы поржали и в Театр эстрады поехали. Никулин задерживался: видимо, еще куда-то заезжал, а Йосенька, он же барин, у него и кличка Барин была —как только куда-то приезжал, админист­ратор выбегал: «Иосиф Давыдович, сейчас выйдете!», хотя по сценарию кто-то другой должен был. Он (голосом Кобзона): «Хорошо». Вышел на сцену, пять песен исполнил — знаешь, две запланированные...

— ...одну на бис и две назло...

— ...да-да (смеется), а потом зрителям предложил: «Давайте в одну игру с вами сыграем!». Зал: «Давайте, давайте!». — «Сейчас Юрий Владимирович Никулин сюда приедет, попробуем его разыграть. Он вам два анекдота расскажет (рассказал, какие именно. — Л. О.), а вы — после первого молчок и после второго тоже».

— Не смешно, мол...

— Ну да, и что ты думаешь? Приезжает Никулин, мы спрятались и смотрим. Один анекдот рассказывает — тишина, второй — тишина... Ну, он же не дурак — догадался (голосом Никулина): «А Кобзон здесь был?». (Хохочет).

«Гурченко с Кобзоном расстались, потому что в колоде карт два пиковых туза быть не может...»

— Вы и с Людмилой Марковной Гурченко работали, а ее легендарного папу видели?

— Разумеется — в Харькове. Мы с Иосифом еще у нее были, и папа спросил: «Осип, как ты можешь с этой лахудрой жить?» (хохочет). Энергичный мужик был, самогонкой нас угощал...

— Людмила Марковна — интересная женщина была.

— Внешне?

— И внутренне...

— Женщины вообще все разные, все особенные, а артистке мало талант иметь — нужно иметь возможность для его воп­лощения. Знаешь, как неохотно ее в «Карнавальную ночь» взяли? Мол, что это тут за новенькая, но она сразу гастролершей стала. Это 56-й год, на минуточку, был, и песни, которые тогда были написаны, до сих пор шлягеры...

— «Пять минут», «Хорошее настроение»...

---

---

— Вечные песни!

— Музыкально она одарена была?

— На моей памяти два таких человека было — Олег Анофриев и Люся.

— Я ей несколько раз говорил: «Вы запросто могли бы кино бросить и прос­то как эстрадная певица гастролировать»...

— Ну а зачем это ей? — для нее этого было мало. Для нее эстрада — это...

— ...вспомогательный жанр...

— Да, а вот Андрюша Миронов мог бы, но у Андрюши театр был: все равно что там — жена, а здесь — любовница.

— Гурченко с Кобзоном практически на ваших глазах расстались — почему это произошло?

— Послушай, в колоде карт два пиковых туза быть не может, понимаешь? — второй пиковый туз из другой колоды! Два капитана у корабля тоже не может быть, а они — два пиковых туза и два капитана.

— Вы их помирить не пытались?

— Нет — зачем? Йося вторым быть не рожден — только первым, и та такая же. Костя Купервейс с ней жил...

— ...тоже армянин...

— ...ну да, за ней ухаживал, а потом она его просто выгнала. Он ее на руках носил! Как по мне, какой бы гениальной на сцене женщина ни была, вне сцены она просто женщина и быть моей хозяйкой не может. Служить женщине я могу, но только на равных, понимаешь?

(Окончание в следующем номере)  

Если вы нашли ошибку в тексте, выделите ее мышью и нажмите Ctrl+Enter